Неточные совпадения
Не
послать ли к повивальной
бабушке за ее желтым роброном?
Я стал покупать шире и больше, — я брал все, что по моим соображениям, было нужно, и накупил даже вещи слишком рискованные, — так, например, нашему молодому кучеру Константину я купил наборный поясной ремень, а веселому башмачнику Егорке — гармонию. Рубль, однако, все был дома, а на лицо
бабушки я уж не смотрел и не допрашивал ее выразительных взоров. Я сам был центр всего, — на меня все смотрели,
за мною все
шли, обо мне говорили.
«Какая же она теперь? Хорошенькая, говорит Марфенька и
бабушка тоже: увидим!» — думал он, а теперь пока
шел следом
за Марфенькой.
Он схватил старушку
за руку, из которой выскочил и покатился по полу серебряный рубль, приготовленный
бабушкой, чтоб
послать к Ватрухину
за мадерой.
— Я не
пойду за него,
бабушка: посмотрите, он и плакать-то не умеет путем! У людей слезы по щекам текут, а у него по носу: вон какая слеза, в горошину, повисла на самом конце!..
— Ни
за что не
пойду, ни
за что! — с хохотом и визгом говорила она, вырываясь от него. — Пойдемте, пора домой,
бабушка ждет! Что же к обеду? — спрашивала она, — любите ли вы макароны? свежие грибы?
Он
шел к
бабушке и у ней в комнате, на кожаном канапе,
за решетчатым окном, находил еще какое-то колыханье жизни, там еще была ему какая-нибудь работа, ломать старый век.
— Верю, верю,
бабушка! Ну так вот что:
пошлите за чиновником в палату и велите написать бумагу: дом, вещи, землю, все уступаю я милым моим сестрам, Верочке и Марфеньке, в приданое…
Повара и кухарки, тоже заслышав звон ключей, принимались —
за нож,
за уполовник или
за метлу, а Кирюша быстро отскакивал от Матрены к воротам, а Матрена
шла уже в хлев, будто через силу тащила корытцо, прежде нежели
бабушка появилась.
Тит Никоныч и Крицкая ушли. Последняя затруднялась, как ей одной
идти домой. Она говорила, что не велела приехать
за собой, надеясь, что ее проводит кто-нибудь. Она взглянула на Райского. Тит Никоныч сейчас же вызвался, к крайнему неудовольствию
бабушки.
— Нет,
бабушка, не все артисты — учители, есть знаменитые таланты: они в большой
славе и деньги большие получают
за картины или
за музыку…
— Василиса, ты бы
пошла за ним, — сказала
бабушка.
«А ведь я давно не ребенок: мне
идет четырнадцать аршин материи на платье: столько же, сколько
бабушке, — нет, больше:
бабушка не носит широких юбок, — успела она в это время подумать. — Но Боже мой! что это
за вздор у меня в голове? Что я ему скажу? Пусть бы Верочка поскорей приехала на подмогу…»
Но в решительные и роковые минуты Вера
пойдет к
бабушке,
пошлет за Тушиным, постучится в комнату брата Бориса.
Вера была не в лучшем положении. Райский поспешил передать ей разговор с
бабушкой, — и когда, на другой день, она, бледная, измученная, утром рано
послала за ним и спросила: «Что
бабушка?» — он, вместо ответа, указал ей на Татьяну Марковну, как она
шла по саду и по аллеям в поле.
Распорядившись утром по хозяйству,
бабушка, после кофе, стоя сводила у бюро счеты, потом садилась у окон и глядела в поле, следила
за работами, смотрела, что делалось на дворе, и
посылала Якова или Василису, если на дворе делалось что-нибудь не так, как ей хотелось.
Она страдала
за эти уродливости и от этих уродливостей, мешавших жить, чувствовала нередко цепи и готова бы была, ради правды, подать руку пылкому товарищу, другу, пожалуй мужу, наконец… чем бы он ни был для нее, — и
идти на борьбу против старых врагов, стирать ложь, мести сор, освещать темные углы, смело, не слушая старых, разбитых голосов, не только Тычковых, но и самой
бабушки, там, где последняя безусловно опирается на старое, вопреки своему разуму, — вывести, если можно, и ее на другую дорогу.
А мне одно нужно: покой! И доктор говорит, что я нервная, что меня надо беречь, не раздражать, и
слава Богу, что он натвердил это
бабушке: меня оставляют в покое. Мне не хотелось бы выходить из моего круга, который я очертила около себя: никто не переходит
за эту черту, я так поставила себя, и в этом весь мой покой, все мое счастие.
Бабушка отпускала Марфеньку
за Волгу, к будущей родне, против обыкновения молчаливо, с некоторой печалью. Она не обременяла ее наставлениями, не вдавалась в мелочные предостережения, даже на вопросы Марфеньки, что взять с собой, какие платья, вещи — рассеянно отвечала: «Что тебе вздумается». И велела Василисе и девушке Наталье, которую
посылала с ней, снарядить и уложить, что нужно.
И сделала повелительный жест рукой, чтоб он
шел. Он вышел в страхе, бледный, сдал все на руки Якову, Василисе и Савелью и сам из-за угла старался видеть, что делается с
бабушкой. Он не спускал глаз с ее окон и дверей.
— Ты в самом деле нездорова — посмотри, какая ты бледная! — заметила серьезно Марфенька, — не сказать ли
бабушке? Она
за доктором
пошлет…
Пошлем, душечка,
за Иваном Богдановичем… Как это грустно — в день моего рождения! Теперь мне целый день испорчен!
Райский воротился домой, отдал отчет
бабушке о Леонтье, сказавши, что опасности нет, но что никакое утешение теперь не поможет. Оба они решили
послать на ночь Якова смотреть
за Козловым, причем
бабушка отправила целый ужин, чаю, рому, вина — и бог знает чего еще.
— Экая здоровая старуха, эта ваша
бабушка! — заметил Марк, — я когда-нибудь к ней на пирог приду! Жаль, что старой дури набито в ней много!.. Ну я
пойду, а вы присматривайте
за Козловым, — если не сами, так посадите кого-нибудь. Вон третьего дня ему мочили голову и велели на ночь сырой капустой обложить. Я заснул нечаянно, а он, в забытьи, всю капусту с головы потаскал да съел… Прощайте! я не спал и не ел сам. Авдотья меня тут какой-то бурдой из кофе потчевала…
— Гостит у попадьи
за Волгой, — сказала
бабушка. — Такой грех: та нездорова сделалась и прислала
за ней. Надо же в это время случиться! Сегодня же
пошлю за ней лошадь…
Он не забирался при ней на диван прилечь, вставал, когда она подходила к нему,
шел за ней послушно в деревню и поле, когда она
шла гулять, терпеливо слушал ее объяснения по хозяйству. Во все, даже мелкие отношения его к
бабушке, проникло то удивление, какое вызывает невольно женщина с сильной нравственной властью.
— А еще — вы следите
за мной исподтишка: вы раньше всех встаете и ждете моего пробуждения, когда я отдерну у себя занавеску, открою окно. Потом, только лишь я перехожу к
бабушке, вы избираете другой пункт наблюдения и следите, куда я
пойду, какую дорожку выберу в саду, где сяду, какую книгу читаю, знаете каждое слово, какое кому скажу… Потом встречаетесь со мною…
—
Бабушка хотела
посылать за вами, но я просил не давать знать о моем приезде. Когда же вы возвратились? Мне никто ничего не сказал.
Раз ночью слышу, чья-то рука коснулась меня, открываю глаза. Прасковья Андреевна стоит передо мной в ночном чепце и кофте, со свечой в руках, она велит
послать за доктором и
за «
бабушкой». Я обмер, точно будто эта новость была для меня совсем неожиданна. Так бы, кажется, выпил опиума, повернулся бы на другой бок и проспал бы опасность… но делать было нечего, я оделся дрожащими руками и бросился будить Матвея.
Недели
за три перед тем, как матушке приходилось родить,
послали в город
за бабушкой-повитухой, Ульяной Ивановной, которая привезла с собой мыльца от раки преподобного (в городском соборе почивали мощи) да банку моренковской мази.
Мы остались и прожили около полугода под надзором
бабушки и теток. Новой «власти» мы как-то сразу не подчинились, и жизнь
пошла кое-как. У меня были превосходные способности, и, совсем перестав учиться, я схватывал предметы на лету, в классе, на переменах и получал отличные отметки. Свободное время мы с братьями отдавали бродяжеству: уходя веселой компанией
за реку, бродили по горам, покрытым орешником, купались под мельничными шлюзами, делали набеги на баштаны и огороды, а домой возвращались позднею ночью.
Иногда Цыганок возвращался только к полудню; дядья, дедушка поспешно
шли на двор;
за ними, ожесточенно нюхая табак, медведицей двигалась
бабушка, почему-то всегда неуклюжая в этот час. Выбегали дети, и начиналась веселая разгрузка саней, полных поросятами, битой птицей, рыбой и кусками мяса всех сортов.
— Уйди, — приказала мне
бабушка; я ушел в кухню, подавленный, залез на печь и долго слушал, как
за переборкой то — говорили все сразу, перебивая друг друга, то — молчали, словно вдруг уснув. Речь
шла о ребенке, рожденном матерью и отданном ею кому-то, но нельзя было понять,
за что сердится дедушка:
за то ли, что мать родила, не спросясь его, или
за то, что не привезла ему ребенка?
Дед с матерью
шли впереди всех. Он был ростом под руку ей, шагал мелко и быстро, а она, глядя на него сверху вниз, точно по воздуху плыла.
За ними молча двигались дядья: черный гладковолосый Михаил, сухой, как дед; светлый и кудрявый Яков, какие-то толстые женщины в ярких платьях и человек шесть детей, все старше меня и все тихие. Я
шел с
бабушкой и маленькой теткой Натальей. Бледная, голубоглазая, с огромным животом, она часто останавливалась и, задыхаясь, шептала...
Я придумал: подстерег, когда кабатчица спустилась в погреб, закрыл над нею творило, запер его, сплясал на нем танец мести и, забросив ключ на крышу, стремглав прибежал в кухню, где стряпала
бабушка. Она не сразу поняла мой восторг, а поняв, нашлепала меня, где подобает, вытащила на двор и
послала на крышу
за ключом. Удивленный ее отношением, я молча достал ключ и, убежав в угол двора, смотрел оттуда, как она освобождала пленную кабатчицу и как обе они, дружелюбно посмеиваясь,
идут по двору.
Иногда
бабушка, зазвав его в кухню, поила чаем, кормила. Как-то раз он спросил: где я?
Бабушка позвала меня, но я убежал и спрятался в дровах. Не мог я подойти к нему, — было нестерпимо стыдно пред ним, и я знал, что
бабушке — тоже стыдно. Только однажды говорили мы с нею о Григории: проводив его
за ворота, она
шла тихонько по двору и плакала, опустив голову. Я подошел к ней, взял ее руку.
Мне показалось, что она улыбается и что-то новое светилось в ее глазах. Вотчим был у обедни,
бабушка послала меня
за табаком к еврейке-будочнице, готового табаку не оказалось, пришлось ждать, пока будочница натерла табаку, потом отнести его
бабушке.
Часто, отправляясь на Сенную площадь
за водой,
бабушка брала меня с собою, и однажды мы увидели, как пятеро мещан бьют мужика, — свалили его на землю и рвут, точно собаки собаку.
Бабушка сбросила ведра с коромысла и, размахивая им,
пошла на мещан, крикнув мне...
Вся Самосадка
шла за колодой
бабушки Василисы.
Когда ей делалось особенно тяжело, старуха
посылала за басурманочкой и сейчас же успокаивалась. Нюрочка не любила только, когда
бабушка упорно и долго смотрела на нее своими строгими глазами, — в этом взгляде выливался последний остаток сил
бабушки Василисы.
Старуха сделала какой-то знак головой, и Таисья торопливо увела Нюрочку
за занавеску, которая
шла от русской печи к окну. Те же ловкие руки, которые заставили ее кланяться
бабушке в ноги, теперь быстро расплетали ее волосы, собранные в две косы.
Дедушка
пошел в свою горницу, и я слышал, как
бабушка,
идя за ним, говорила: «Вот, батюшка, сам видишь.
Параша
пошла за моей матерью, которая, как после я узнал, хлопотала вместе с другими около
бабушки:
бабушке сделалось дурно после панихиды, потому что она ужасно плакала, рвалась и билась.
Бабушка с тетушкой обедали, когда мы приехали,
за маленьким столиком у бабушкиной кровати; прислуга была женская: всех лакеев
посылали на полевую работу.
— Нет, ни
за что не
пойду, — сказал я, цепляясь
за его сюртук. — Все ненавидят меня, я это знаю, но, ради бога, ты выслушай меня, защити меня или выгони из дома. Я не могу с ним жить, он всячески старается унизить меня, велит становиться на колени перед собой, хочет высечь меня. Я не могу этого, я не маленький, я не перенесу этого, я умру, убью себя. Он сказал
бабушке, что я негодный; она теперь больна, она умрет от меня, я… с… ним… ради бога, высеки…
за… что… му…чат.
—
Бабушка и при жизни знала. Да что это, дядя,
за выражения у вас? вчера с гитарой меня по ярмаркам
посылали, сегодня об скоморошничестве разговор завели? Слышите! я не хочу, чтоб вы так говорили!
Бабушка поклонилась могиле до земли, всхлипнула, взвыла и
пошла, а
за нею — дед, скрыв глаза под козырьком фуражки, одергивая потертый сюртук.
Я бросился к
бабушке, она отнеслась к моему поступку одобрительно, уговорила деда сходить в ремесленную управу
за паспортом для меня, а сама
пошла со мною на пароход.
Прасковья Ивановна была очень довольна,
бабушке ее стало сейчас лучше, угодник майор привез ей из Москвы много игрушек и разных гостинцев, гостил у Бактеевой в доме безвыездно, рассыпался перед ней мелким бесом и скоро так привязал к себе девочку, что когда
бабушка объявила ей, что он хочет на ней жениться, то она очень обрадовалась и, как совершенное дитя, начала бегать и прыгать по всему дому, объявляя каждому встречному, что «она
идет замуж
за Михаила Максимовича, что как будет ей весело, что сколько получит она подарков, что она будет с утра до вечера кататься с ним на его чудесных рысаках, качаться на самых высоких качелях, петь песни или играть в куклы, не маленькие, а большие, которые сами умеют ходить и кланяться…» Вот в каком состоянии находилась голова бедной невесты.
— Нет, я ведь не в укор тебе говорю, — так, к слову пришлось… Теперь я понимаю, почему это было… А ведь сначала — право, даже смешно и вспомнить — я подумал, что ты обиделась на меня из-за урядника. И эта мысль меня сильно огорчала. Мне казалось, что ты меня таким далеким, чужим человеком считаешь, что даже простую дружескую услугу тебе от меня трудно принять… Очень мне это было горько… Я ведь и не подозревал, Олеся, что все это от
бабушки идет…
— Солнышко мое! — с глубокой нежностью произнесла Олеся. — Уж
за одни твои слова спасибо тебе… Отогрел ты мое сердце… Но все-таки замуж я
за тебя не
пойду… Лучше уж я так
пойду с тобой, если не прогонишь… Только не спеши, пожалуйста, не торопи меня. Дай мне денька два, я все это хорошенько обдумаю… И с
бабушкой тоже нужно поговорить.